Писатель Матвей Нетленкин очень стеснялся своего творчества, а посему о его тайном увлечении графоманством никто не знал. Даже самые близкие люди не знали, что частенько перед сном он выпивал для бодрости специальную таблетку, притворялся спящим, а когда весь дом погружался в объятия сновидений, тихонько садился за журнальный столик, включал настольную лампу и творил. Но однажды, тайному писателю это надоело, и он решил… нет, конечно же, решимости открыть для всех свою тайну ему не хватило. Он был просто уверен, что его засмеют. И он решил поступить следующим образом – втайне написать шедевр. Да-да! Ни больше и не меньше – шедевр. В то, что он у него выйдет, Нетленкин не сомневался – пожалуй, это было первый раз в его жизни, когда он был в чём-то уверен на сто процентов. Почему он был так уверен, сказать сложно – здесь ему дали знак множество символов, в том числе и пришествие во сне Достоевского, вручившего Матвею Нетленкину перо и писчую бумагу, и свалившийся как-то поутру на голову с книжной полки том «Войны и Мира»… В общем, уверенность была. Но до окончания написания романа показывать его он не собирался никому, поскольку не знающие авторского замысла могли напрочь раскритиковать неоконченный шедевр, и уверенность в успешности сего предприятия Нетленкин потерял бы навсегда. А ведь это был его единственный и последний шанс!

И Матвей принялся трудиться. По началу он продолжал писать ночами, но времени катастрофически не хватало. Приходилось днём надолго закрываться в туалете, втихаря выпивая перед этим, чтобы не возбудить никаких сомнений у жены, пузырёк слабительного. Времени, однако, продолжало не хватать, и Нетленкину пришлось идти на кардинальные шаги. Однажды утром он собрал нехитрые пожитки и переселился в чулан. Жена, осознав на третий день, что муж не шутит, и действительно решил переехать в чулан, чтобы жить там отшельником, упала в обморок, а, очнувшись, уехала к любовнику. Дети ещё некоторое время приходили навестить отца и переговорить с ним через дверь чулана, но потом осознали всю бесполезность этого, поскольку редко удавалось услышать из-за двери что-нибудь кроме заверений, что всё наладится и будет как раньше, если ещё немного подождать и потерпеть. Дом опустел и оказался полностью во власти писателя, что даже потешило его самолюбие – ведь никогда раньше он не добивался такой свободы.

Нетленкин продолжал творить даже когда мебель покрылась сантиметровым слоем пыли и стала протекать крыша, а борода отросла до коленей. Не остановила его и смерть последнего в доме таракана. Шедевр тем временем всё толстел и толстел, за первым томом появился второй, а в планах - и третий. И однажды работа была закончена. В тот день Матвей даже позволил себе выпить немного вина – он растопил камин, сел около него в кресло, положил на колени рукопись, накрылся одеялом и взял в руки бокал. И глядя на пламя, отчего-то ему стало нестерпимо грустно.

Наутро он пошёл в издательство, конечно же, прихватив с собой огромную рукопись. Из-за его внешнего вида люди на улицах сторонились, бросали на него косые взгляды и перешёптывались. «Очень скоро вы будете хвастать тем, что увидели меня», - думал про себя Матвей. В издательстве он оставил свою рукопись, получив на руки соответствующий документ, и получил указание ждать звонка – ждать примут или нет его книгу к печати. В благополучном исходе он по-прежнему не сомневался.

Две недели провёл Нетленкин в запустевшем доме в ожидании звонка. Он ни с кем не разговаривал уже давным-давно, но сейчас одиночество стало ему особенно тягостно. Никогда ещё понимание того, что он один, просто один – и всё, не приносило ему таких страданий. В издательстве он получил аванс и купил себе немного еды, поэтому в дом вернулись тараканы, но и это уже не могло спасти несчастного Матвея от страшной тоски. Картинки из прошлой, такой далёкой уже, жизни не давали ему покоя, всё чаще и чаще мелькая перед глазами. И когда, наконец, раздался звонок, а звонить могли только из редакции, когда Матвей Нетленкин  встал с кресла и подошёл к телефону, когда он взял трубку и поднёс её к уху, тогда, наконец, он признался себе в том, о чём боялся даже подумать все эти две недели. В том, что судьба «шедевра» ему совершенно безразлична.

 

Февраль 2005